Проходившая этой весной в Государственном Русском музее выставка «Три петербургские коллекции» представляла частные собрания Ильи Палеева, Владимира Березовского, Кирилла и Юлии Наумовых. Среди них коллекция живописи и графики Ильи Палеева, физика, профессора Политехнического института, является самой ранней и относится к типу так называемых профессорских собраний, на сегодняшний день практически исчезнувшему. Нынешний владелец собрания Владимир Ильич Палеев рассказал о том, как его отец собирал коллекцию, дружил с художниками и спасал шедевры от гибели.
Выставка «Три коллекции» — редчайшее явление в музейной практике. Как удалось ее сделать?
Для этого надо иметь талант Березовского! Он договорился с Русским музеем еще несколько лет назад, но грянула история с Еленой Баснер, выставку отложили. До этого Фонд культуры делал несколько выставок из частных собраний в 1990-е годы в Аргентине, Испании, Италии — около 30 работ брали у меня. Еще в конце 1980-х годов прошла выставка картин из частных собраний в Манеже, участвовали почти все ленинградские коллекционеры. Была посмертная выставка коллекции Соломона Шустера.
БИОГРАФИЯ
Владимир Палеев
Владелец коллекции
1935 родился в Ленинграде
Сын известного коллекционера Ильи Палеева
Физик-электронщик, кандидат физико-математических наук, всю жизнь работал в Физико-техническом институте им. А.Ф.Иоффе
Хранитель и популяризатор коллекции отца
Отец — Илья Исаакович Палеев (1901–1970), доктор технических наук, коллекционер
1944–1970 заведовал кафедрой теплофизики в Политехническом институте
1953–1970 собирал свою коллекцию
Весной 2019 года значительная часть собрания была показана на выставке «Три петербургские коллекции» в Государственном Русском музее
При жизни вашего отца работы из его коллекции выставлялись?
Очень давно была выставка в Академии художеств; кажется, она называлась «Русская графика из частных собраний». Обычно после смерти коллекционера наследники все продавали.
Каким же чудом сохранилось ваше собрание?
После смерти отца мы все: мама, моя жена и я — решили, что сохраним коллекцию человека, которого любили и уважали. Но штук пять-шесть картин продали, когда жене потребовалась срочная операция. Отбирали очень аккуратно. Если у меня было 24 работы Роберта Фалька, то можно и продать одну.
Чем руководствовался ваш отец, собирая работы?
Он старался представить все стороны творчества художника, все жанры. Особенно, если художник ему нравился. Отец был поклонником Фалька — здесь представлены все направления его творчества, от ранних работ до последних. Как и Петрова-Водкина. У отца есть его «Голова ученого», последний портрет Кузьмы Сергеевича, его сняли с мольберта в студии после смерти художника. Есть его «Натура в мастерской Серова», одна из ранних. Владимир Лебедев представлен начиная с ранних работ. Вон там висит его рисунок 1916 года.
Они с Лебедевым дружили?
Много лет. Первый раз к Лебедеву мы пришли, когда я учился на первом курсе. У Лебедева последней женой была дочка Сергея Лазо Ада. Хотя трудно сказать, какой по счету — официально третья, но он очень увлекался всеми своими моделями, говорил: «Если женщину не любишь, зачем ее рисовать?»
Ваш отец был физиком. О чем могут разговаривать специалист по теплофизике и художник?
В одном из первых разговоров Лебедев спросил: «Вот вы теплом занимаетесь. А как мне согреть мастерскую? Зимой холодно, мои натурщицы мерзнут, и у них меняется форма груди». У меня, 17-летнего, от таких разговоров уши горели! Лебедев с отцом начали обсуждать, кажется, договорились о каком-то вентиляторе с теплым воздухом. Лебедев был по духу очень свободным человеком. Спокойно рассказывал мне, комсомольцу, как слушал в 1920-е годы выступления Троцкого. Смеялся над советской действительностью, говорил: «В космос летаем, а асфальт на дороге положить не можем!»
С Альтманом отец говорил о рыбалке. Они оба были заядлыми рыбаками, увлекались ловлей на спиннинг.
Натан Альтман рассказывал, как рисовал Ленина?
Рассказывал. К Альтману очень хорошо относился Анатолий Луначарский. Когда убили Урицкого, Луначарский заказал Альтману его бюст, он стоял в углу в кабинете Ленина. Позже Луначарский привел Альтмана к Ленину: «Вот, это тот самый молодой скульптор». Ленин попросил: «Подпишите, пожалуйста, чей бюст, а то старые большевики не узнают». Еще Альтман любил рассказывать, как делал бюст вождя. Сначала в гипсе — а гипс нужно поливать водой, чтобы не рассохся. Альтман попросил об этом Ленина. На следующий день Ильич сказал своему секретарю Елене Стасовой: «Елена Дмитриевна, полейте, пожалуйста, мою голову водой». Стасова ахнула: «Зачем?» Ленин ей: «Да не меня, а гипс!»
Сколько же лет отец собирал коллекцию?
С 1953-го по 1970-й. Мечтал об этом с юности, но до войны не было средств и коммуналка не позволяла. Хотя на красивые или необычные вещи он всегда обращал внимание. Однажды купил большую вазу из фарфора, говорил, что она поразила его несовпадением формы и содержания. Ваза удивительная: белье сделано еще в XIX веке, а расписали ее в 20–30-е годы XX века, похоже на Зинаиду Кобылецкую. В профессорский дом Политехнического института мы переехали за две недели до войны, после того как отец защитил докторскую. Ваза пережила войну, хотя прямо под окнами взорвалась бомба.
После войны ваш отец возглавил кафедру в Политехе, стал хорошо зарабатывать и осуществил свою мечту о коллекции?
Далеко не сразу. Времена были неподходящие. Отец трезво понимал: еврей, беспартийный — сегодня он работает, завтра его арестуют. Но вокруг было много коллекционеров. Например, Игорь Дмитриевич Афанасьев, помощник Серго Орджоникидзе. После гибели наркома посадили многих, в том числе Афанасьева, имущество конфисковали — а он владел коллекцией. Потом его выпустили, он собрал вторую коллекцию, уже после войны. Опасался конфискации, хранил вещи у друзей. Отец с ним был знаком и позже выменял у него работу Павла Кузнецова «Гадание», которую очень хотел иметь, на несколько картин, в том числе Петрова-Водкина.
Нашим соседом был профессор Лев Герасимович Лойцянский, собравший великолепную коллекцию: Борис Кустодиев, Зинаида Серебрякова… Они дружили, но собирать отец начал только после смерти «вождя всех народов». И не он один — знаменитая коллекция Абрама Филипповича Чудновского началась тогда же.
Отец говорил, почему увлекся собирательством?
Это вообще сложно объяснить. Со многими первыми вещами он потом расстался: менялись вкусы, взгляды. Сначала собирал поздних передвижников, перешел к мирискусникам. На его вкус очень повлиял Григорий Самойлович Блох (отец слушал его лекции). Кое-что Блох ему продал. Отцу вообще некогда было ходить по комиссионкам: кафедра, научная работа, лекции…
Как же он собрал такую роскошную коллекцию?
Сначала были комиссионные магазины, потом — маклеры. Они знали вкусы всех коллекционеров: что можно предложить Чудновскому, что Шустеру, что Палееву, что Александру Наумовичу Рамму. Помогали искусствоведы, например Юрий Русаков. Они тоже были заинтересованы в том, чтобы работы сохранялись в крупных собраниях, а не по разным бабушкам.
«Голову Христа» Петрова-Водкина нам кто-то из искусствоведов подсказал купить. Тогда боялись эту работу называть «Голова Христа» — у нас же не было религиозного искусства! Когда в начале перестройки меня попросили дать ее в Венгрию на выставку советского искусства, я сказал: «Дам, если вы подпишете, что это голова Христа». Организаторы согласились.
Это было дорогое удовольствие?
Цены тогда на картины и рисунки были скромными, я на свою стипендию мог купить рисунок-другой. Однажды Илья Соломонович Зильберштейн привез в Ленинград Иду Марковну Шагал, дочь художника. Позвонил отцу, мы к ним поехали. У отца была работа, предположительно, Шагала. Дочь подтвердила, что это Шагал, и сказала, что в Европе заведомо поддельный Шагал стоит больше, чем подлинный в Советском Союзе. Потому что в России труд художника не ценится.
Какими-то неожиданными путями картины попадали в руки отца?
Да, отличный портрет императрицы Марии Федоровны, жены Павла I, кисти неизвестного художника отцу за пол-литра отдали дворники.
Или «Изгнание из рая» Петрова-Водкина. Это вообще картина-мученица. Она стояла в студии художника. После его смерти вдову с дочкой выселили в коммуналку. А куда девать большую картину? Один профессор консерватории взял ее к себе. Когда он умер, в квартиру подселили жильцов. Вдова вынуждена была продать мебель, полотно выставила в коридор. Жильцы затеяли ремонт, попросили убрать картину. Но в музей ее не брали из-за религиозного сюжета. Картину завесили тряпками, побелили потолки.
У вдовы было еще несколько работ Петрова-Водкина. Знакомые позвонили отцу, он приехал, купил. Когда выходил из комнаты, увидел в коридоре угол рамы. Хозяйка говорит: «Это Петров-Водкин, „Изгнание из рая“». А отец ее знал по фото в «Аполлоне» в 1915 году! Провел пальцем по полотну и увидел, что побелка не успела проникнуть в красочный слой. Говорит: «Беру!» Остановил на улице хлебный фургон, уговорил водителя и отвез картину к нам. Выглядела она жутко: вся белая, как в тумане. Отец срочно позвонил знакомому реставратору, и тот спас шедевр.
Отцу приходилось сталкиваться с подделками?
Когда он только начинал, ему несколько раз подсовывали фальшивки более опытные коллеги-коллекционеры. Маклеры себе такого не позволяли.
Требовал вернуть деньги?
Терпел, так было принято в этой среде.
Никогда не боялись, что ограбят?
Один раз пытались, но соседи спугнули. Воры знали, что двери под охраной, поэтому лезли через окно. Мама вызвала милицию. Два человека в форме уныло осмотрели картины, но внимательно стали разглядывать хрустальные рюмки и вазочки в буфете. Потом многозначительно изрекли: «Да, тут есть что взять!» После чего мама потребовала: «Немедленно сними с охраны!» Кстати, вдову Блоха ограбили, когда квартира стояла на охране.
Вот почему надо делать каталог коллекции!
Этим я точно не буду заниматься. К нам еще в 1990-е годы приезжал знаменитый Джон Стюарт, основатель русского отдела Sotheby’s. Осмотрел коллекцию, попросил разрешения все сфотографировать. Говорит: «В том, что вас ограбят и убьют, я не сомневаюсь. Главное, чтобы к нам потом ворованное не привезли!»
Что будет дальше с вашей коллекцией? Отдадите в музей?
Я фаталист. Никита Лобанов-Ростовский однажды сказал мне, что в музей передают те, у кого нет детей и внуков. У меня есть сын и внучка. Если они передадут в музей, я об этом уже не узнаю, а если возникнет необходимость продать — значит, так и быть. Разве Морозов и Щукин могли представить себе, что будет с их коллекциями? Им в страшных снах не приснилось бы такое!
